Дмитрий Быков // «Дилетант», №7, июль 2021 года
«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Умберто Эко
1
Невозможно его представить молодым человеком. Имидж Эко — пожилой, благообразный и благожелательный, состоявшийся и состоятельный, профессор и романист, в свободное от лекций время просвещающий публику газетными колонками о всякой всячине; эссеист, у которого есть ответы на все вопросы, поскольку он структуралист и во всём видит структуры. Французская мода на философа в газете больше почти нигде не прижилась — поскольку нигде больше не было философов, готовых писать на злобу дня, проповедовать в кафе или газете; в Италии эту нишу с наибольшим успехом заполнил Эко. Готовый высказываться по любому поводу, он был любимцем прессы, сам вид его был уютен, он выглядел единственным человеком, способным навести порядок во всё более неуютном мире.
Редкий писатель не пожелал бы себе такой судьбы: счастливый обладатель научного имени, автор бестселлеров, кумир соотечественников, оракул, к каждому слову которого прислушивались, беллетрист, нашедший компромисс между массовым и элитарным, с серьёзнейшими научными методами подходивший к анализу самого что ни на есть трэша (хотя романы Флеминга о Джеймсе Бонде не такой уж трэш — но, в общем, никак не большая литература). Придумал это не он — ещё Чуковский начал писать о механизмах успеха (и отчасти о секретах композиции) «Пинкертона и пинкертоновщины».
Тут и лежит проблема: Корней Чуковский, такой же любимец советской публики пятидесятых — шестидесятых, был глубоко несчастным человеком, одной из трагичнейших фигур литературного процесса. И дело было не только в том, что советская власть обнуляла все его просветительские затеи, оболванивая гораздо эффектней, чем он просвещал (наше время показало, что просветительские и гуманизаторские усилия нескольких поколений уничтожаются несколькими месяцами интенсивной пропагандистской обработки). Дело в том, что самого Чуковского, по выражению любимой им Новеллы Матвеевой, успешно запихнули в колыбель, совершенно оттеснив его как критика и литературоведа, а это было главным его занятием. Детский поэт, дедушка Корней, и скажи спасибо, что уцелел.
С Эко получилось примерно так же: его превратили в эссеиста, отвечающего на все вопросы, и автора поп-романов о серьёзном, причём сам жанр как бы исключал вдумчивое отношение к ним. Такова судьба любого искателя компромиссов — между толпой и одиночками, народом и интеллигенцией, элитарным и массовым; в лучшем случае тебя не будут толком понимать ни те, ни эти, а в худшем, как показано в романе Петрушевской «Номер один», голос толпы окажется громче, и она тебя присвоит.
Мы будем говорить прежде всего о романах Эко, потому что они-то в первую очередь и делают его трагической фигурой. Он своим опытом доказывает, что автор, надеющийся примирить элитарное и массовое, не попадёт ни в одну аудиторию. Для элитарной Эко слишком заигрывает с паралитературой, технологиями медиа, обывательскими мифами, то есть разрушает наш постамент; для массовой он слишком серьёзен и глобален, обывателю вполне хватает Дэна Брауна, который хоть и на чистом сливочном масле, с серьёзной проработкой тем и грамотным строительством интриги, занимается всеми его темами, прилежно идёт за ним по следу — и не грузит читателя переизбытком фактов и концепций.
Романы Эко остались в конце концов так и не понятыми — интеллектуалы не хотят, чтобы их низводили до уровня бондианы, а массы не готовы к серьёзным переживаниям, они хотят, чтобы их ласкали и щекотали — и в результате самым популярным произведением Эко остаётся «Имя розы», не потому, что его перечитывают, а потому, что оно стало первым образчиком нового жанра. Тогда как смысл его жизни и работы был в «Маятнике Фуко», который на волне успеха «Имени розы» неплохо продаётся, но мало кем читается и понимается.
2
Но сперва — об «Имени розы», романе, благодаря которому в восьмидесятые годы прошлого века возникла в Европе мода на Средневековье. Кроме этой моды, кроме обаяния древних манускриптов, эзотерических тайн, рыцарско-монашеских орденов — в романе нет ничего особенного, собственно эковского; но именно с него началась карьера Дэна Брауна и повальная, гарри-поттеровская по масштабам мода на квазинаучный исторический роман. Думаю, впрочем, что и Роулинг не без влияния Эко так увлекалась всяческой средневековой экзотикой, алхимией и архивами. Хотя и тут, как и в области балета, мы впереди планеты всей, потому что если бы на мировые языки был своевременно переведён роман Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи», именно с него лепили бы все эти кальки. Там есть уже и катары, и современные продолжатели древних орденов, и цитаты из древних рукописей, и исторические флешбэки, и малопонятные стихи, указывающие на местоположение священного Грааля, — Средневековье вообще очень хорошая вещь, в нём можно обнаружить массу экзотических сюжетов и роковых тайн, один манускрипт Войнича чего стоит.
«Имя розы» создало шаблон просветительского романа, который в увлекательной форме знакомит читателя с историей церкви или военного дела. Название, расположенное по касательной к содержанию и намекавшее на множество концепций одновременно, — отдельное удовольствие, и именно это название указывает на истинный масштаб Эко как писателя. Но настоящей его удачей и главным свершением был второй роман, появившийся восемь лет спустя.
3
«Маятник Фуко» — одна из фундаментальных, основополагающих формообразующих книг 20-го века, громадный конспирологический роман, взрывающий шаблон такого романа. Эко задумал ни много ни мало опровергнуть все теории заговора и натянуть нос всем идиотам, которые исповедуют эти теории; парадоксальным образом — и это он тоже показал, — чем ярче свет Просвещения и убедительней наука (которой мы обязаны и вакциной, и айфоном, и кондиционером), — тем гуще тьма суеверия. Кстати, Роулинг — во многом прямая ученица Эко — наглядно продемонстрировала в «Гарри Поттере», что зло со временем не рассеивается, а лишь концентрируется; в конце концов, ещё Фланнери О’Коннор устами Изгоя высказала мысль о том, что Христос нарушил равновесие и что с приходом в мир Абсолютного Добра просыпается и активизируется абсолютное зло. История 20-го века это продемонстрировала с избыточной наглядностью.
Эко, знаток семиотики, проницательно изобразил семиотику, доведённую до абсурда, то есть ставшую религией; интерпретация мира как знаковой системы приводит к так называемой over-interpretation, то есть к появлению своеобразной религии третьего завета, религии мирового заговора. Симор Гласс у Сэлинджера полагает, что мир находится в доброжелательном заговоре, готовя ему миллион приятных сюрпризов, такова основа благого религиозного чувства; бывает другое, куда более распространённое религиозное чувство, — своего рода религиозный ресентимент, — когда верующий уверен, что островком добра является он, а мир вокруг готовит ему злобные сюрпризы на каждом шагу. Мир принадлежит евреям или коварным пиндосам, и все они только и ждут, чтобы нагадить чистым и прекрасным нам; этим религиозным помешательством охвачены сегодня многие наши сограждане (не большинство, нет, — большинству вообще пофиг).
Эко описывает кучку интеллектуалов, занятых поиском мирообразующей структуры. Таятся они под маской издательства «Гарамон», как у Стругацких люди будущего, мутанты человечества, гнездились в Институте чудаков. Они интересуются тамплиерами, бразильскими колдунами, итальянскими оккультистами — словом, всеми, кто пытался обнаружить в мире замысел, промысел и структуру; за издательством «Гарамон» обнаруживается его теневое подразделение «Мануцио», аккумулирующее деньги. Искатели Заговора рано или поздно создают Заговор (как искатели Бога неизбежно создают Церковь со всеми проблемами и даже грехами, присущими земным организациям). Мир интерпретируем, и главное — он поразительно легко поддаётся такой интерпретации; раз вступив на эту стезю, человек мгновенно начинает находить следы Плана везде, совпадения множатся, и не это ли имел в виду епископ Василий Родзянко, сказав: «Когда я перестаю молиться, совпадения прекращаются»?
Не станем пересказывать эту прелестную, хитро построенную книгу, ограничимся лишь упоминанием о том, что поверившие в План люди совершают целый ряд неизбежных и бессмысленных кровавых злодейств. Ясно, что от слов «Мы ищем план, по которому развивается мир» до подозрения «Мир развивается по нашему плану» — путь весьма короток; ясно и то, что Эко посягает не только на конспирологию, не только на эзотерику и на любые тайные ордена, но и на религию как таковую. Впрочем, ещё из «Имени розы» было понятно, что всякая своя версия мира чревата… ну да… действиями по якобы божественному образцу и в конце концов кровавыми злодействами. Да ещё в «Бесах», собственно, было с предельной наглядностью показано, что всякий заговор порождает кровь, призванную спаять заговорщиков, — Эко пошёл дальше, показав, что всякая истинная вера в пределе порождает заговор, ибо вера предполагает, что в основе мира лежит замысел, а попытка установить этот тайный замысел всегда приводит к появлению тайного кружка. Таким образом любой религиозный взгляд на мир с необходимостью ведёт к действиям, имитирующим действия Бога, как бы помогающим ему; таким образом всякая религия — или, если хотите, всякая гностическая интерпретация мира — ведёт к насилию, религиозным войнам и в пределе к самоуничтожению. Это концепция в духе (как ни странно) Хрущёва, который, обрушившись на культ личности Сталина, не удержался и стал воевать со служителями совсем другого культа — рушить храмы, бороться с церковью; эта же концепция двигала Лениным, утверждавшим, что всякий боженька есть… даже не стану цитировать эту мерзость.
Но эта концепция справедлива, что делать, она убедительна. Потому что всякая вера есть систематизация мира, а всякая систематизация есть насилие; признав за собой авторитет Бога, человек начинает на каждом шагу действовать от Его лица. И есть чёткий признак, позволяющий отличить человеческую концепцию от Божественного плана: человеческая концепция логична. Хорошо помню, как замечательный политолог (и футуролог) Дмитрий Фурман, получивший из рук Розановой премию «Кассандра», объяснял автору этих строк: историческая истина никогда не бывает логична, ибо у Бога нечеловеческая логика. Логично было бы, чтобы Борис убил царевича, хотя, согласно разысканиям Скрынникова, царевич напоролся на ножичек случайно, а Борису пришлось бы учесть слишком большое число непредсказуемых совпадений, в частности, «Феодора кончину» и его бездетность; но история решила так — именно потому, что историческая логика непостижима, а человеческая проста.
Эко почувствовал главный запрос эпохи — на логичное объяснение всего — и главный вызов эпохи: невозможность такого объяснения. Оно неизбежно будет а) упрощающим, б) насильственным, в) склоняющим к действию, чаще всего разрушительному, ибо и познание по природе своей насильственно. Но роман Эко был бы скучной проповедью позитивизма, плоской, как сам позитивизм, — если бы автор на каждом шагу не подчёркивал собственного ощущения, что мир бесконечно прекрасен и провокативен, что приметы его «созданности», отпечатки рук Творца, — буквально во всём и на всём; что человек по природе своей — существо интерпретирующее. Согласно антропному принципу, который — чей бы приоритет ни признавать — впервые сформулирован во второй половине 20-го века, — мир построен так, что в нём не мог не возникнуть Наблюдатель; иными словами — мир построен так, чтобы человек его понял. Следовательно, человек обречён чувствовать присутствие Бога, и грань, отделяющая религию от насилия, пролегает вот где: признав свою интерпретацию единственно верной, мономан начинает действовать (и разрушать). Тот же, у кого восхищение сильней эгоцентризма, способен «по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам».
4
«Маятник Фуко» — роман о концепции человека, которую придумал Эко: человек и есть маятник Фуко, вечно колеблющийся между верой и безверием, но никогда не застывающий; маятник Фуко бесконечно доказывает вращение земли, но сам о нём не знает, ибо задача маятника — колебаться, а не фиксироваться на готовом результате. В Исаакиевском соборе в советские времена (1931−1986) висел маятник Фуко, как бы святыня новой церкви, артефакт новой веры, и более откровенной метафоры не придумал бы сам Эко. Маятник Фуко доказывает вращение Земли, но само по себе вращение Земли ничего не доказывает.
Роман Эко стал бестселлером и лонгселлером, но мира не перевернул; его могучий антирелигиозный (но не атеистический) потенциал не привёл к всемирным скандалам и вряд ли кого-то убедил. Главный парадокс романа — мир сотворён так, чтобы разрушать любую осмысленную концепцию, но само неукоснительное соблюдение этого условия указывает на сотворённость мира, — вряд ли доходил до большинства читателей; бестселлер не может пошатнуть мироздания, а подлинно революционная книга не становится бестселлером. Эко не был понят именно потому, что слишком хотел быть понятным, — и потому его книга ещё раз иллюстрирует собственную идею, главный принцип Бога, открывающегося не тем, кто ищет.
Заметно, что слава Эко и его писательский энтузиазм несколько тускнели по мере того, как проходила мода на постмодерн; довольно быстро выяснилось, что постмодернизм — всего лишь освоение идей и приёмов модернизма массовой культурой. Постмодернистская проза, говорил Пелевин, — это как ходить по арене цирка, держа в руках портреты великих канатоходцев. Бинарные оппозиции никуда не делись, модернизм и его идеи востребованы по-прежнему, а время массовой культуры заканчивается, ибо она тоже расслоилась: то высокое, качественное, что в ней было, усложняется и становится настоящей литературой, а массовое скатывается в сторону вовсе уж трэша, мусора. Такое расслоение — неизбежная черта всякого литературного процесса и, видимо, неотъемлемый признак человеческой истории вообще: ничто в мире — как маятник Фуко — не удерживается в компромиссном положении и стремится дойти до крайнего. Ни одна «суверенная демократия» не останется вечно в этом положении — одни до конца пойдут за демократией, а другие обожествят суверенитет; всякая полудиктатура превратится в беспримесную, или, как сформулировал ещё Пушкин, — «полуподлец, но есть надежда, что будет полным наконец».
Так и Эко становился всё менее массовым, всё более экзотичным для обычного читателя.
5
Но самым актуальным — по крайней мере для нынешней эпохи, и вовсе не только для России, — остаётся его эссе «Вечный фашизм», в котором с истинно структуралистской афористичностью сформулированы признаки всех протофашистских режимов.
Это доклад, читанный 25 апреля 1995 года в Колумбийском университете на симпозиуме, посвящённом 50-летию освобождения Европы. Особой заслугой Эко является то, что он проницательно перечислил признаки, явственно обозначившиеся в мире (в том числе и в трампистской Америке) двадцать лет спустя. Но он при фашизме жил, лично его наблюдал, успел при Муссолини стать отличником в школе, доказывая необходимость умереть за Родину, — так что у него был личный опыт, вещь бесценная при теоретических рассуждениях.
Эко проницательно перестал определять фашизм как узкоисторическое, национально детерминированное явление, оторвал его от Италии, Германии, рассмотрел его сущностные черты и перечислил их. Их оказалось четырнадцать, и в принципе этот перечень напоминает известный анекдот про диалог Наполеона с неким комендантом осаждённой крепости: мы не стреляли по пяти причинам, первая — у нас не было пороха. Мы перечислим те признаки, которые, по нашему мнению, необходимы и достаточны, причём наличие идеологии, вы будете смеяться, даже не обязательно. Вполне возможна диктатура без идеологии, причём даже диктатура именно этого, как бы эстетского, как бы очень красиво обставленного, очень ритуализованного типа. Человечество даже в фашизме не монолитно — не вследствие толерантности, утверждает Эко, а вследствие великой расхлябанности. Эстетика фашистской Италии не тождественна эстетике Германии, в Испании всё совсем пёстро (и споры о том, был ли Франко фашистом, идут до сих пор). Но есть вещи sine qua non, из которых достаточно даже одной, «чтобы начала конденсироваться фашистская туманность»; во многих странах ныне наличествуют все.
Во-первых, это культ традиции, опора на консерватизм, неприятие просвещения и антипросветительские законы, то есть фактический запрет на развитие знания. Антиинтеллектуализм в сочетании с культом действия, то есть прокламированная ненависть к мысли, рефлексии, сомнению — при громогласном воспевании простых, монолитных, решительных людей с крепкими кулаками.
Во-вторых — культ иррационального, не объяснимого словами, поскольку рациональных обоснований всегда не хватает, они прозаичны, убоги и не соответствуют высоким идеалам. Фашизм склонен к мистике и оккультизму — именно потому, что они снимают с человека ответственность и переносят проблему в сферу алогичного, таинственного, непознаваемого. Любая дискуссия с фашистом заканчивается в лучшем случае словами «вам не понять» или «не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный», а в худшем — кулаками. Аргументация — это не для фашистов, и вдобавок «чужие» наших аргументов не поймут; к тому же фашизм не терпит несогласия. По формуле Эко, «несогласие есть предательство», и именно термином «предательство» всякий фашизм оперирует с особенной охотой. Есть либо лоялисты, либо предатели — третьего не дано.
В-третьих, фашизм активно эксплуатирует ксенофобию, из которой естественно вытекает конспирология: идея заговора, причём заговора чужих (евреев, полячишек, пиндосов). И конспирология, и ксенофобия — естественные черты человека, но человека архаического (так-то древние люди, случалось, и каннибализмом промышляли), однако задача прогресса — как раз избавлять человека от этих рудиментов. Фашизм, напротив, только к ним и адресуется.
В-четвёртых, фашизм в ряду других анахронизмов эксплуатирует идею аристократической избранности, партийной элиты; без идеологии он возможен, а вот без лидирующей партии, которая аккумулирует циничнейших, беспринципнейших, самых агрессивно-обиженных, — никогда. Особенно активно он вербует себе членов именно среди фрустрированных, политически и социально травмированных — обиженных, иначе говоря; на фрустрированных воду возят.
В-пятых, для фашизма характерен культ количества в ущерб качеству, массы — в ущерб единице. Самая большая территория, самая массовая партия, самые дорогие торжества — всё это порождает теоретическое, да и практическое презрение к единице; личность не имеет никаких прав — только обязанности, первая из которых — умирать. Для торжества своей идеи нам не жалко никаких денег — но и никаких людей; человек — опора режима, но он же и его главный расходный материал. Примат массы, права массы, её всегдашняя правота — палка о двух концах, монета о двух сторонах: на аверсе — культ толпы, на реверсе — священная обязанность массово гибнуть. Хотеть жить, по фашистским меркам, уже предательство, и Эко гениально разоблачает это глубокое фашистское дурновкусие — культ смерти, жертвы, государственную некрофилию, по Фромму; те, кто любит массовые праздники, должны быть готовы и к массовым убийствам, причём осуществлять их будут не столько чужие, сколько свои.
Все эти вещи, подчёркивает Эко, легко возникают и без войны, и, казалось бы, в развитых демократиях. Но тем важней хороший вкус, позволяющий различить их в самых невинных проявлениях — в особенных интонациях, в безошибочно узнаваемом сочетании обиды и агрессии, в опоре на массы и презрении к ним… словом, во всём том, что так глубоко укоренено в человеке и так легко срывается в массовую бойню.
Я видел Эко один раз в жизни. В России, когда он её посещал, я не хотел ломиться на его выступления, отделываясь словами «Эко невидаль» (но на меня произвела сильное впечатление одна очень православная писательница, ныне горячая лоялистка, которая восторженно обзывала его «маэстро» и суетилась, пробиваясь поближе, а потом клеймила за бездуховность и популяризаторство). Зато на книжной ярмарке в Лондоне я подошёл передать ему привет от Жолковского, и он так радовался этому привету, что внезапно дал мне интервью, и я под завистливыми взглядами отечественных журналистов полчаса с ним прогуливался по залам выставки. Он тогда подарил мне великую мысль о скором возрождении производственного романа (да, дети Марфы, но как-никак Марфа и Мария — сёстры). Это была ненавязчивая подсказка, и через десять лет, выбирая жанр, я ею воспользовался.
Он дал нам много таких ненавязчивых подсказок. Сейчас самое время их вспоминать.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF
Умберто Эко1
Невозможно его представить молодым человеком. Имидж Эко — пожилой, благообразный и благожелательный, состоявшийся и состоятельный, профессор и романист, в свободное от лекций время просвещающий публику газетными колонками о всякой всячине; эссеист, у которого есть ответы на все вопросы, поскольку он структуралист и во всём видит структуры. Французская мода на философа в газете больше почти нигде не прижилась — поскольку нигде больше не было философов, готовых писать на злобу дня, проповедовать в кафе или газете; в Италии эту нишу с наибольшим успехом заполнил Эко. Готовый высказываться по любому поводу, он был любимцем прессы, сам вид его был уютен, он выглядел единственным человеком, способным навести порядок во всё более неуютном мире.
Редкий писатель не пожелал бы себе такой судьбы: счастливый обладатель научного имени, автор бестселлеров, кумир соотечественников, оракул, к каждому слову которого прислушивались, беллетрист, нашедший компромисс между массовым и элитарным, с серьёзнейшими научными методами подходивший к анализу самого что ни на есть трэша (хотя романы Флеминга о Джеймсе Бонде не такой уж трэш — но, в общем, никак не большая литература). Придумал это не он — ещё Чуковский начал писать о механизмах успеха (и отчасти о секретах композиции) «Пинкертона и пинкертоновщины».
Тут и лежит проблема: Корней Чуковский, такой же любимец советской публики пятидесятых — шестидесятых, был глубоко несчастным человеком, одной из трагичнейших фигур литературного процесса. И дело было не только в том, что советская власть обнуляла все его просветительские затеи, оболванивая гораздо эффектней, чем он просвещал (наше время показало, что просветительские и гуманизаторские усилия нескольких поколений уничтожаются несколькими месяцами интенсивной пропагандистской обработки). Дело в том, что самого Чуковского, по выражению любимой им Новеллы Матвеевой, успешно запихнули в колыбель, совершенно оттеснив его как критика и литературоведа, а это было главным его занятием. Детский поэт, дедушка Корней, и скажи спасибо, что уцелел.
С Эко получилось примерно так же: его превратили в эссеиста, отвечающего на все вопросы, и автора поп-романов о серьёзном, причём сам жанр как бы исключал вдумчивое отношение к ним. Такова судьба любого искателя компромиссов — между толпой и одиночками, народом и интеллигенцией, элитарным и массовым; в лучшем случае тебя не будут толком понимать ни те, ни эти, а в худшем, как показано в романе Петрушевской «Номер один», голос толпы окажется громче, и она тебя присвоит.
Мы будем говорить прежде всего о романах Эко, потому что они-то в первую очередь и делают его трагической фигурой. Он своим опытом доказывает, что автор, надеющийся примирить элитарное и массовое, не попадёт ни в одну аудиторию. Для элитарной Эко слишком заигрывает с паралитературой, технологиями медиа, обывательскими мифами, то есть разрушает наш постамент; для массовой он слишком серьёзен и глобален, обывателю вполне хватает Дэна Брауна, который хоть и на чистом сливочном масле, с серьёзной проработкой тем и грамотным строительством интриги, занимается всеми его темами, прилежно идёт за ним по следу — и не грузит читателя переизбытком фактов и концепций.
Романы Эко остались в конце концов так и не понятыми — интеллектуалы не хотят, чтобы их низводили до уровня бондианы, а массы не готовы к серьёзным переживаниям, они хотят, чтобы их ласкали и щекотали — и в результате самым популярным произведением Эко остаётся «Имя розы», не потому, что его перечитывают, а потому, что оно стало первым образчиком нового жанра. Тогда как смысл его жизни и работы был в «Маятнике Фуко», который на волне успеха «Имени розы» неплохо продаётся, но мало кем читается и понимается.
2
Но сперва — об «Имени розы», романе, благодаря которому в восьмидесятые годы прошлого века возникла в Европе мода на Средневековье. Кроме этой моды, кроме обаяния древних манускриптов, эзотерических тайн, рыцарско-монашеских орденов — в романе нет ничего особенного, собственно эковского; но именно с него началась карьера Дэна Брауна и повальная, гарри-поттеровская по масштабам мода на квазинаучный исторический роман. Думаю, впрочем, что и Роулинг не без влияния Эко так увлекалась всяческой средневековой экзотикой, алхимией и архивами. Хотя и тут, как и в области балета, мы впереди планеты всей, потому что если бы на мировые языки был своевременно переведён роман Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи», именно с него лепили бы все эти кальки. Там есть уже и катары, и современные продолжатели древних орденов, и цитаты из древних рукописей, и исторические флешбэки, и малопонятные стихи, указывающие на местоположение священного Грааля, — Средневековье вообще очень хорошая вещь, в нём можно обнаружить массу экзотических сюжетов и роковых тайн, один манускрипт Войнича чего стоит.
«Имя розы» создало шаблон просветительского романа, который в увлекательной форме знакомит читателя с историей церкви или военного дела. Название, расположенное по касательной к содержанию и намекавшее на множество концепций одновременно, — отдельное удовольствие, и именно это название указывает на истинный масштаб Эко как писателя. Но настоящей его удачей и главным свершением был второй роман, появившийся восемь лет спустя.
3
«Маятник Фуко» — одна из фундаментальных, основополагающих формообразующих книг 20-го века, громадный конспирологический роман, взрывающий шаблон такого романа. Эко задумал ни много ни мало опровергнуть все теории заговора и натянуть нос всем идиотам, которые исповедуют эти теории; парадоксальным образом — и это он тоже показал, — чем ярче свет Просвещения и убедительней наука (которой мы обязаны и вакциной, и айфоном, и кондиционером), — тем гуще тьма суеверия. Кстати, Роулинг — во многом прямая ученица Эко — наглядно продемонстрировала в «Гарри Поттере», что зло со временем не рассеивается, а лишь концентрируется; в конце концов, ещё Фланнери О’Коннор устами Изгоя высказала мысль о том, что Христос нарушил равновесие и что с приходом в мир Абсолютного Добра просыпается и активизируется абсолютное зло. История 20-го века это продемонстрировала с избыточной наглядностью.
Эко, знаток семиотики, проницательно изобразил семиотику, доведённую до абсурда, то есть ставшую религией; интерпретация мира как знаковой системы приводит к так называемой over-interpretation, то есть к появлению своеобразной религии третьего завета, религии мирового заговора. Симор Гласс у Сэлинджера полагает, что мир находится в доброжелательном заговоре, готовя ему миллион приятных сюрпризов, такова основа благого религиозного чувства; бывает другое, куда более распространённое религиозное чувство, — своего рода религиозный ресентимент, — когда верующий уверен, что островком добра является он, а мир вокруг готовит ему злобные сюрпризы на каждом шагу. Мир принадлежит евреям или коварным пиндосам, и все они только и ждут, чтобы нагадить чистым и прекрасным нам; этим религиозным помешательством охвачены сегодня многие наши сограждане (не большинство, нет, — большинству вообще пофиг).
Эко описывает кучку интеллектуалов, занятых поиском мирообразующей структуры. Таятся они под маской издательства «Гарамон», как у Стругацких люди будущего, мутанты человечества, гнездились в Институте чудаков. Они интересуются тамплиерами, бразильскими колдунами, итальянскими оккультистами — словом, всеми, кто пытался обнаружить в мире замысел, промысел и структуру; за издательством «Гарамон» обнаруживается его теневое подразделение «Мануцио», аккумулирующее деньги. Искатели Заговора рано или поздно создают Заговор (как искатели Бога неизбежно создают Церковь со всеми проблемами и даже грехами, присущими земным организациям). Мир интерпретируем, и главное — он поразительно легко поддаётся такой интерпретации; раз вступив на эту стезю, человек мгновенно начинает находить следы Плана везде, совпадения множатся, и не это ли имел в виду епископ Василий Родзянко, сказав: «Когда я перестаю молиться, совпадения прекращаются»?
Не станем пересказывать эту прелестную, хитро построенную книгу, ограничимся лишь упоминанием о том, что поверившие в План люди совершают целый ряд неизбежных и бессмысленных кровавых злодейств. Ясно, что от слов «Мы ищем план, по которому развивается мир» до подозрения «Мир развивается по нашему плану» — путь весьма короток; ясно и то, что Эко посягает не только на конспирологию, не только на эзотерику и на любые тайные ордена, но и на религию как таковую. Впрочем, ещё из «Имени розы» было понятно, что всякая своя версия мира чревата… ну да… действиями по якобы божественному образцу и в конце концов кровавыми злодействами. Да ещё в «Бесах», собственно, было с предельной наглядностью показано, что всякий заговор порождает кровь, призванную спаять заговорщиков, — Эко пошёл дальше, показав, что всякая истинная вера в пределе порождает заговор, ибо вера предполагает, что в основе мира лежит замысел, а попытка установить этот тайный замысел всегда приводит к появлению тайного кружка. Таким образом любой религиозный взгляд на мир с необходимостью ведёт к действиям, имитирующим действия Бога, как бы помогающим ему; таким образом всякая религия — или, если хотите, всякая гностическая интерпретация мира — ведёт к насилию, религиозным войнам и в пределе к самоуничтожению. Это концепция в духе (как ни странно) Хрущёва, который, обрушившись на культ личности Сталина, не удержался и стал воевать со служителями совсем другого культа — рушить храмы, бороться с церковью; эта же концепция двигала Лениным, утверждавшим, что всякий боженька есть… даже не стану цитировать эту мерзость.
Но эта концепция справедлива, что делать, она убедительна. Потому что всякая вера есть систематизация мира, а всякая систематизация есть насилие; признав за собой авторитет Бога, человек начинает на каждом шагу действовать от Его лица. И есть чёткий признак, позволяющий отличить человеческую концепцию от Божественного плана: человеческая концепция логична. Хорошо помню, как замечательный политолог (и футуролог) Дмитрий Фурман, получивший из рук Розановой премию «Кассандра», объяснял автору этих строк: историческая истина никогда не бывает логична, ибо у Бога нечеловеческая логика. Логично было бы, чтобы Борис убил царевича, хотя, согласно разысканиям Скрынникова, царевич напоролся на ножичек случайно, а Борису пришлось бы учесть слишком большое число непредсказуемых совпадений, в частности, «Феодора кончину» и его бездетность; но история решила так — именно потому, что историческая логика непостижима, а человеческая проста.
Эко почувствовал главный запрос эпохи — на логичное объяснение всего — и главный вызов эпохи: невозможность такого объяснения. Оно неизбежно будет а) упрощающим, б) насильственным, в) склоняющим к действию, чаще всего разрушительному, ибо и познание по природе своей насильственно. Но роман Эко был бы скучной проповедью позитивизма, плоской, как сам позитивизм, — если бы автор на каждом шагу не подчёркивал собственного ощущения, что мир бесконечно прекрасен и провокативен, что приметы его «созданности», отпечатки рук Творца, — буквально во всём и на всём; что человек по природе своей — существо интерпретирующее. Согласно антропному принципу, который — чей бы приоритет ни признавать — впервые сформулирован во второй половине 20-го века, — мир построен так, что в нём не мог не возникнуть Наблюдатель; иными словами — мир построен так, чтобы человек его понял. Следовательно, человек обречён чувствовать присутствие Бога, и грань, отделяющая религию от насилия, пролегает вот где: признав свою интерпретацию единственно верной, мономан начинает действовать (и разрушать). Тот же, у кого восхищение сильней эгоцентризма, способен «по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам».
4
«Маятник Фуко» — роман о концепции человека, которую придумал Эко: человек и есть маятник Фуко, вечно колеблющийся между верой и безверием, но никогда не застывающий; маятник Фуко бесконечно доказывает вращение земли, но сам о нём не знает, ибо задача маятника — колебаться, а не фиксироваться на готовом результате. В Исаакиевском соборе в советские времена (1931−1986) висел маятник Фуко, как бы святыня новой церкви, артефакт новой веры, и более откровенной метафоры не придумал бы сам Эко. Маятник Фуко доказывает вращение Земли, но само по себе вращение Земли ничего не доказывает.
Роман Эко стал бестселлером и лонгселлером, но мира не перевернул; его могучий антирелигиозный (но не атеистический) потенциал не привёл к всемирным скандалам и вряд ли кого-то убедил. Главный парадокс романа — мир сотворён так, чтобы разрушать любую осмысленную концепцию, но само неукоснительное соблюдение этого условия указывает на сотворённость мира, — вряд ли доходил до большинства читателей; бестселлер не может пошатнуть мироздания, а подлинно революционная книга не становится бестселлером. Эко не был понят именно потому, что слишком хотел быть понятным, — и потому его книга ещё раз иллюстрирует собственную идею, главный принцип Бога, открывающегося не тем, кто ищет.
Заметно, что слава Эко и его писательский энтузиазм несколько тускнели по мере того, как проходила мода на постмодерн; довольно быстро выяснилось, что постмодернизм — всего лишь освоение идей и приёмов модернизма массовой культурой. Постмодернистская проза, говорил Пелевин, — это как ходить по арене цирка, держа в руках портреты великих канатоходцев. Бинарные оппозиции никуда не делись, модернизм и его идеи востребованы по-прежнему, а время массовой культуры заканчивается, ибо она тоже расслоилась: то высокое, качественное, что в ней было, усложняется и становится настоящей литературой, а массовое скатывается в сторону вовсе уж трэша, мусора. Такое расслоение — неизбежная черта всякого литературного процесса и, видимо, неотъемлемый признак человеческой истории вообще: ничто в мире — как маятник Фуко — не удерживается в компромиссном положении и стремится дойти до крайнего. Ни одна «суверенная демократия» не останется вечно в этом положении — одни до конца пойдут за демократией, а другие обожествят суверенитет; всякая полудиктатура превратится в беспримесную, или, как сформулировал ещё Пушкин, — «полуподлец, но есть надежда, что будет полным наконец».
Так и Эко становился всё менее массовым, всё более экзотичным для обычного читателя.
5
Но самым актуальным — по крайней мере для нынешней эпохи, и вовсе не только для России, — остаётся его эссе «Вечный фашизм», в котором с истинно структуралистской афористичностью сформулированы признаки всех протофашистских режимов.
Это доклад, читанный 25 апреля 1995 года в Колумбийском университете на симпозиуме, посвящённом 50-летию освобождения Европы. Особой заслугой Эко является то, что он проницательно перечислил признаки, явственно обозначившиеся в мире (в том числе и в трампистской Америке) двадцать лет спустя. Но он при фашизме жил, лично его наблюдал, успел при Муссолини стать отличником в школе, доказывая необходимость умереть за Родину, — так что у него был личный опыт, вещь бесценная при теоретических рассуждениях.
Эко проницательно перестал определять фашизм как узкоисторическое, национально детерминированное явление, оторвал его от Италии, Германии, рассмотрел его сущностные черты и перечислил их. Их оказалось четырнадцать, и в принципе этот перечень напоминает известный анекдот про диалог Наполеона с неким комендантом осаждённой крепости: мы не стреляли по пяти причинам, первая — у нас не было пороха. Мы перечислим те признаки, которые, по нашему мнению, необходимы и достаточны, причём наличие идеологии, вы будете смеяться, даже не обязательно. Вполне возможна диктатура без идеологии, причём даже диктатура именно этого, как бы эстетского, как бы очень красиво обставленного, очень ритуализованного типа. Человечество даже в фашизме не монолитно — не вследствие толерантности, утверждает Эко, а вследствие великой расхлябанности. Эстетика фашистской Италии не тождественна эстетике Германии, в Испании всё совсем пёстро (и споры о том, был ли Франко фашистом, идут до сих пор). Но есть вещи sine qua non, из которых достаточно даже одной, «чтобы начала конденсироваться фашистская туманность»; во многих странах ныне наличествуют все.
Во-первых, это культ традиции, опора на консерватизм, неприятие просвещения и антипросветительские законы, то есть фактический запрет на развитие знания. Антиинтеллектуализм в сочетании с культом действия, то есть прокламированная ненависть к мысли, рефлексии, сомнению — при громогласном воспевании простых, монолитных, решительных людей с крепкими кулаками.
Во-вторых — культ иррационального, не объяснимого словами, поскольку рациональных обоснований всегда не хватает, они прозаичны, убоги и не соответствуют высоким идеалам. Фашизм склонен к мистике и оккультизму — именно потому, что они снимают с человека ответственность и переносят проблему в сферу алогичного, таинственного, непознаваемого. Любая дискуссия с фашистом заканчивается в лучшем случае словами «вам не понять» или «не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный», а в худшем — кулаками. Аргументация — это не для фашистов, и вдобавок «чужие» наших аргументов не поймут; к тому же фашизм не терпит несогласия. По формуле Эко, «несогласие есть предательство», и именно термином «предательство» всякий фашизм оперирует с особенной охотой. Есть либо лоялисты, либо предатели — третьего не дано.
В-третьих, фашизм активно эксплуатирует ксенофобию, из которой естественно вытекает конспирология: идея заговора, причём заговора чужих (евреев, полячишек, пиндосов). И конспирология, и ксенофобия — естественные черты человека, но человека архаического (так-то древние люди, случалось, и каннибализмом промышляли), однако задача прогресса — как раз избавлять человека от этих рудиментов. Фашизм, напротив, только к ним и адресуется.
В-четвёртых, фашизм в ряду других анахронизмов эксплуатирует идею аристократической избранности, партийной элиты; без идеологии он возможен, а вот без лидирующей партии, которая аккумулирует циничнейших, беспринципнейших, самых агрессивно-обиженных, — никогда. Особенно активно он вербует себе членов именно среди фрустрированных, политически и социально травмированных — обиженных, иначе говоря; на фрустрированных воду возят.
В-пятых, для фашизма характерен культ количества в ущерб качеству, массы — в ущерб единице. Самая большая территория, самая массовая партия, самые дорогие торжества — всё это порождает теоретическое, да и практическое презрение к единице; личность не имеет никаких прав — только обязанности, первая из которых — умирать. Для торжества своей идеи нам не жалко никаких денег — но и никаких людей; человек — опора режима, но он же и его главный расходный материал. Примат массы, права массы, её всегдашняя правота — палка о двух концах, монета о двух сторонах: на аверсе — культ толпы, на реверсе — священная обязанность массово гибнуть. Хотеть жить, по фашистским меркам, уже предательство, и Эко гениально разоблачает это глубокое фашистское дурновкусие — культ смерти, жертвы, государственную некрофилию, по Фромму; те, кто любит массовые праздники, должны быть готовы и к массовым убийствам, причём осуществлять их будут не столько чужие, сколько свои.
Все эти вещи, подчёркивает Эко, легко возникают и без войны, и, казалось бы, в развитых демократиях. Но тем важней хороший вкус, позволяющий различить их в самых невинных проявлениях — в особенных интонациях, в безошибочно узнаваемом сочетании обиды и агрессии, в опоре на массы и презрении к ним… словом, во всём том, что так глубоко укоренено в человеке и так легко срывается в массовую бойню.
Я видел Эко один раз в жизни. В России, когда он её посещал, я не хотел ломиться на его выступления, отделываясь словами «Эко невидаль» (но на меня произвела сильное впечатление одна очень православная писательница, ныне горячая лоялистка, которая восторженно обзывала его «маэстро» и суетилась, пробиваясь поближе, а потом клеймила за бездуховность и популяризаторство). Зато на книжной ярмарке в Лондоне я подошёл передать ему привет от Жолковского, и он так радовался этому привету, что внезапно дал мне интервью, и я под завистливыми взглядами отечественных журналистов полчаса с ним прогуливался по залам выставки. Он тогда подарил мне великую мысль о скором возрождении производственного романа (да, дети Марфы, но как-никак Марфа и Мария — сёстры). Это была ненавязчивая подсказка, и через десять лет, выбирая жанр, я ею воспользовался.
Он дал нам много таких ненавязчивых подсказок. Сейчас самое время их вспоминать.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF