Как «#засранка» покоряла Москву и чем она обязана Никите Михалкову. Алексей Коленский о радуге пандемийного кино
«43-й фестиваль стал не презентацией событий и общего состояния кинематографа – он сам стал очень значительным кинособытием. Почему? Трудно выделить одну причину, есть сумма векторов. Первый – он проводился очень близко к предыдущему, через полгода. Возможно, это мобилизовало отборщиков на некие нетривиальные ходы», – так начинается интервью с постоянным собеседником «Ваших Новостей» и одним из самых интересных критиков России Алексеем Коленским.
Будучи непримиримым разоблачителем невыносимой пошлости российского кинематографа, в дьявольском сарказме он не уступает фокуснику Воланду, громящему продюсеров за безвкусицу и корысть. Так почему же ему понравился недавний Московский кинофестиваль и фильм с таким неакадемическим названием?
«ВН»: – Алексей, тебя порадовал ММКФ этого года. Пандемия пошла на пользу кино?
– Возможно, дело в том, что люди (кстати, не только у нас) вследствие пандемии погрузились в себя и кино обрело пеструю саморефлексивную окраску. Режиссеры открыли внутреннюю радугу возможностей, в мире замерцала магическая комбинация кинематографии.
Из 210 фильмов 50 требовали пристального внимания критиков и киноманов! Такого никогда не было. Но есть закономерности. Если на Московском кинофестивале делается акцент на турецких, китайских, индийских фильмах, то пиши пропало. Это – остановившееся время, некоторая самовлюбленная историчность там будет гарантирована.
Но если мы встречаемся с набором румынских и иранских, реже – корейских и гонконгских картин, то фестиваль точно станет интересным событием. Я задумался, что делает иранцев и румын на протяжении уже двадцати и более лет лидерами повестки больших смотров. Почему они имеют такое важное место в мировом кинематографе, несоразмерное культурной роли своих стран. И сделал определенные выводы.
Они нащупали то, чего нам так не хватает – некие ноу-хау кинематографического мышления.
Что объединяет так непохожих румын и иранцев? Они отдают приоритет сюжету над стилистикой. Последняя – лишь надстройка, а истории организуются у них по-разному.
Во-первых, это истории простых людей, узнаваемые, рассказанные с уважением к ним, но и с долей сарказма. Его явно больше в румынском кино, но он присутствует и в иранском.
Этот сарказм не злой. Он обращен к обстоятельствам, а не к людям, это смех сквозь слезы... И приоритет истории дает совершенно разные плоды, потому что история воспринимается ими своеобразно. Румынского режиссера можно сравнить с волшебником-стеклодувом, который наполняет все перипетии, проживаемые героями, постоянно нагнетаемой атмосферой, проницающей мельчайшие детали быта. Он отыгрывает все достоверные варианты развития событий и выводит универсальную формулу – к чему все катится. Почти всегда румыны начинают с какого-то нелепого бытового анекдота, который, казалось бы, не имеет морали и смысла: со склоки, со слуха. И это раздувается до притчи о жизни всех людей во всем мире, об истории грехопадения и надежды на воскрешение.
«ВН»: – Почему ты именно о иранском и румынском кино говоришь конкретно в этом году?
– Я об этом стал говорить так подробно, потому что глубоко неслучайно главным лауреатом этого самого разнообразного и интересного фестиваля стал румынский фильм «#засранка». Получила и актриса приз за главную роль. Перед актрисой жюри даже спасовало. Когда Бикович отдавал статуэтку ей, была формулировка «За деликатность и то, что она выражает больше, чем ролью предназначено». Тут звучит не преклонение перед очевидным талантом, а преклонение перед человеческим объемом, который, казалось бы, в таких анекдотичных, дурацких обстоятельствах не мог проявиться.
Она до конца играет такую обывательницу и полную дуру, которая не понимает, что с ней происходит.
Актриса точно подобрана и хорошо сыграла, но это, скорее, восторг перед той свободой, которая обеспечивает ей драматургия. События цепляются одно за другим, но при этом фильм совершенно показывает, как из глупой склоки в вагоне метро рождается сетевой хайп, потом тотальный бойкот, приводящий к трагической религиозной развязке, которая в свою очередь оборачивается фарсом. И во всех этих обстоятельствах одна и та же женщина выглядит абсолютно как все, но совершенно узнаваемо и органично.
«ВН»: – А фильм и с чисто художественной точки зрения силен?
– Есть вопросы к мастеровитости режиссера, но ни во вкусе, ни в чуткости ему не откажешь. И главное, что он является талантливым рассказчиком. Он признался, когда получал статуэтку, что образования у него нет. Парень самообразовывался, смотрел кино, читал интервью, и после «Утомленных солнцем» он прочитал высказывание Никиты Михалкова о том, что для того, чтобы фильм получил международное признание, он должен быть в первую очередь близок своей родине. Он так и сказал: «Я этим руководствуюсь».
Я бы сказал, что этим руководствуются вообще все румыны и иранцы, все люди, которые себя уважают.
Возможно, они уважаю себя еще и потому, что это страны, где все, условно говоря, друг друга знают. В Румынии, наверное, вообще практически все. А в Иране – в пределах их регионов, думаю. И если человек неадекватен, то с ним могут устроить то, что устроили с «засранкой», даже без всякого хайпа, а чисто на автомате.
«ВН»: – У них там силен институт репутации то есть?
– Да, они как бы странным образом, которым не погордишься особо, цепляются за ритуальную прочувствованную вежливость. С румынским фильмом конкурировал только иранский. Иранский «Сын» оказался более мрачным и более камерным. Там сын, такой толстый, который привык жить с мамой, собачится с ней. Но в результате, когда она умирает, выясняется, что он не готов расстаться с ней, похоронить ее. В этом случае ему придется к кому-то еще выходить, с кем-то общаться. Он этого категорически не хочет.
При сложном отношении матери он доверяет только ей. И вот там, в квартире, тело ее остывает. А он попадает в некоторое иное психологическое измерение, когда нужно принимать и нельзя принимать решение.
Это тоже мистерия, но если мы коснемся глобальных образов кинематографии, то рядом с румынским стеклодувом я бы уподобил иранских режиссеров добытчикам самоцветной руды. Если в случае с румынским фильмом интересно, как меняются оттенки стекла в процессе выдувания – оттенки взаимоотношений, оттенки истории, то иранец, скорее, такой рудокоп, который бьет в нужную точку, где самоцветные камушки выколупываются из породы, начиная игру света и отражений. Иранские фильмы оказываются более статичными, обнажающими архетипические отношения человеческих единиц, менее игривыми, чем румынские, в которых человек рассматривается изнутри динамической социализации, на сломе времен.
Фото: www.kinopoisk.ru