Константин Райкин: "А ведь он мог бы играть Мольера!"

Потому что объекты его сатиры никуда не делись из нашей жизни.

Они отлично приспособились к новым обстоятельствам и научились извлекать из них свою выгоду - обросли жирком и виллами, но интеллектуально остались на прежнем уровне и, как и при Райкине, успешно тормозят человеческий прогресс на вверенном им участке земной поверхности.

Думая сегодня о народном любимце, мы решили обратиться к тексту двадцатилетней давности - беседе с его сыном, тоже прекрасным артистом Константином Райкиным, который вспоминает о своем великом отце.

Сын сатирика и руководитель "Сатирикона" об отце и его искусстве

Без Аркадия Райкина мы не представляли нашу жизнь. Как какой праздник - а будет ли по телевизору Райкин? Весь вечер смотрели лабуду в ожидании счастливых минут смеха. Даже не столько смеха, сколько взаимопонимания. Что у нас болело - о том он говорил, и так говорил, что за словами чудилось недосказанное. Так говорил, что хотелось верить: вот Райкин высмеет все плохое, и жизнь начнется совсем хорошая. Официальный миф и коллективное заблуждение. Но идеал - основа оптимизма. Однажды Райкина назвали русским Чаплином. Живой человек, он обращался к живым людям, рассказывая о монстрах внутри нас. У него были грустные глаза, и он, смеясь над реальностью, как Чаплин, все шел и шел куда-то за горизонт, где еще оставалась надежда.

Театр при Госплане

Теперь многие считают всех, кто успешно работал при Советах, людьми официальными. Как вам эта идея?

Константин Райкин: Папа не был диссидентом, и ему позволяли работать. Но жизнь его совсем не была благополучной. Он был борец с собственным недугом, сильный, волевой человек, и разочаровывал тех, кто надеялись в жизни увидеть продолжение того, что видели на сцене.

По закону "комик в жизни мрачен"?

Константин Райкин: Это не закон никакой. Среди комиков масса людей веселых. Я к ним не очень хорошо отношусь - люблю людей с чувством юмора, но необходимость шутить на каждом квадратном сантиметре жизни мне непонятна. Папа не был таким и на сцене. Даже в самых смешных миниатюрах всегда был лиризм - для меня отец очень поэтичный артист. За смешными монстрами виделась фигура доброго и вдохновенного человека. И спектакли вызывали не только хохот, там были вторые и третьи планы. После них хотелось жить - такой там заложен колоссальный позитивный заряд. Это в нем самом было! Хотя человеку умному и глубокому оптимизм всегда дается нелегко.

А он был оптимистом? По жизни?

Константин Райкин: Да. Только оптимистом невеселым. Этот оптимизм был выстрадан.

Но с чем этот оптимизм связан? Во что Райкин верил?

Константин Райкин: Знаете, он все-таки был дитя своего времени. Да, он кое-что понимал про Сталина, кое-чего мне до времени не говорил, щадя мое детское сознание. Я рос очень советским ребенком, был завинчен на все идеологические гайки. Истово верил, что отличной учебой могу помочь своей стране, - и учился хорошо. И этим обязан родителям, это они внедрили в меня такую идею.

И соответственно идею об искусстве, которое может менять жизнь к лучшему?

Константин Райкин: Эта идея была так близка отцу, что он невероятно себя ограничивал. Мог бы играть совсем другое - но ограничил себя даже в своем жанре, фактически стал театром при Госплане. Говорил исключительно о конкретных делах государства, и только его огромное дарование позволяло все это поднять до уровня искусства. Я спрашивал, почему он отказался от своих замечательных лирических, музыкальных номеров. Он отвечал: потому что от меня люди ждут другого. И на сцене занимался вопросами экономики и городского хозяйства.

Он ошибался?

Константин Райкин: Ошибался. С моей точки зрения - да. Хотя он точно нашел свое место в сознании народа и занял очень важную нишу, которая далась ему с боем. Потому что тогда не все разрешали. Но сочли так: пусть Райкин будет клапаном для выпускания пара.

Добрый зритель в девятом ряду

Я все же хочу понять, так ли он был неправ. Заменить Райкина как личность невозможно. Но ведь и функция, которую он выполнял, ушла вместе с ним. Ее больше нет - это правильно?

Константин Райкин: Правильно. Да, он сделал блиц-сатиру искусством, там есть шедевры. Но посмотрите, чем он занимался, какие слова был вынужден произносить! С каких ничтожных площадок взметывал в космос! Артист не должен заниматься вопросами экономики, в которых мало понимает. Конечно, у него были хорошие консультанты, он общался с Буничем, с профессиональными и прогрессивно настроенными людьми, но это не дело искусства.

Он сам был инициатором этого направления? Определял темы и заказывал тексты?

Константин Райкин: Да. Он искренне думал, что может помочь стране решить то или иную проблему. В одной из его песенок есть такие слова: "...Может, Гамлета или Отелло я бы с большей охотой сыграл / Или, скажем, читал бы сонеты, тихо жил бы со всеми в ладу, / Только как же посмотрит на это добрый зритель в девятом ряду!". Я его спрашивал: "Папа, а ты что, считаешь, что играть Гамлета - значит жить со всеми в ладу?". Он отвечал: "Если зритель увидит меня в Шекспире или Мольере - он мне этого не простит". Тут он был прав: от него ждали социально и политически острых высказываний. А в гриме Тартюфа он бы сразу перестал отвечать внутренним ожиданиям публики - к нему приходили за другим.

Если бы он пошел другим путем, играл Мольера и Шекспира, как вы думаете - он потерял бы свою уникальность?

Константин Райкин: В какой-то степени да. Хотя Мольера он мог бы играть замечательно.

Тогда - что мы потеряли оттого, что он выбрал такой путь?

Константин Райкин: Мы потеряли великого артиста драмы. В принципе он правильно избрал себе путь - потому что стал уникальным явлением не только художественной, но и общественной жизни. Другое дело, что со временем одно стало вытеснять другое, и тексты, которые он должен был произносить в последние годы, не поддаются никакой критике. Они годились для партийного постановления, но не для сцены.

Он это сознавал?

Константин Райкин: Боюсь, нет. А любовь зрителей была столь велика, что от него могли слушать все что угодно. Он в эти слова так искренне верил и так все делал художественно, что текст оказывался смешнее, трогательнее, пронзительнее. Если говоришь о шпунтах и гайках - трудно стучаться в сердце. Но в то время дефицит гаек и колбасы волновал каждого. Вот вы говорите: эта функция ушла. Поэтому мы и переназвали свой театр: сознание людей изменилось. Когда-то назвать черное черным уже было актом мужества. Теперь сатира назывательная себя исчерпала.

Мне кажется, публика должна была воспринимать Райкина как отдел писем, куда можно обращаться со своими нуждами.

Константин Райкин: Так и было. Но я думал: на что ему приходится тратить свой талант! Мне жалко, что он не сыграл Мальволио, не играл великую драматургию! Конечно, это требовало бы иной режиссуры. Райкин так хорошо знал свой жанр, что режиссеру там нечего было делать.

Это была сознательная жертва - или он просто не испытывал потребности играть что-то принципиально иное?

Константин Райкин: Нет, не испытывал, это не для него драма, а для нас. Он был очень увлечен тем, что делает, и не ощущал это как потерю. Но что это за тема, которая через год перестает существовать? Ну, вышло глупое постановление - и он боролся за то, чтобы это постановление изжить. Потом постановление исчезало, и...

Оно исчезало как реакция на миниатюру? "Газета выступила - что сделано?"

Константин Райкин: Бывало и так. Но у искусства, ей богу, более высокие задачи. А он был человеком интуитивным, мудрым не в словах, а в поступках. Когда он начинал анализировать, облекать интуицию в слова, меня это иногда разочаровывало. Мама умела это гораздо лучше - формулировать то, что он чувствовал. У нее в этом смысле был куда больший дар, и она часто за него писала статьи.

В основе классики - классика

Отказ от маски в последние годы был связан с этим желанием воздействовать на жизнь своим авторитетом?

Константин Райкин: Наверное. Хотя ведь маска ограничивает, в ней есть застылость, и это ему по-актерски надоело. Он захотел того же эффекта добиться мимикой, пластикой, выражением глаз. У него при его богатой мимике было несуетное лицо - и в старости у него не было морщин.

Я видел один из последних спектаклей в Олимпийской деревне - вы были на сцене рядом с ним. Это была драма борьбы с самим собой - было видно, как ему трудно.

Константин Райкин: Он не мог жить без сцены. Понятия "дисциплина" или "тяжелый труд" по отношению к нему теряли смысл - это как восхищаться рыбой, что она столько времени проводит в воде. Но она по-другому не может! Отец просто не сознавал своего труда, он им занимался все время. Отпуск был для того, чтобы выучить новые тексты или язык, на котором он будет играть за границей. Он жил профессией. Мог разговаривать с тобой и вдруг перейти на какой-то монолог, и ты не сразу понимал, что это он уже говорит текстом. Он был полон неуверенности в себе и в нем не было железобетонной самоупоенности, которую можно увидеть во многих замечательных артистах и что их губит.

Премьерства?

Константин Райкин: Скорее - благополучия. Что сразу лишает их искусство жизни и трепетности: на сцену сначала выходят все штампы актера, а потом уже он сам. Интервью такого артиста - абсолютная Бастилия самодостаточности, где даже недостатки перешли в ранг достоинств. С папой такого не было никогда, поколебать его в своей уверенности ничего не стоило. Он мог сказать: "Я сегодня играл ужасно!". Он был беспощаден к себе, и это давало ему возможность развиваться всю жизнь. Все настоящее, мне кажется, рождается только на стыке глубинной веры в себя - и страхом перед провалом. Огромного опыта - и готовностью от него отказаться, чувством некоего ученичества.

Такая жизнь оставляла место другим увлечениям или в этом просто не было нужды?

Константин Райкин: Он увлекался только тем, что работало на профессию. Очень хорошо разбирался в классической музыке. Увлекался живописью, театром. Все это было для него источником вдохновения.

Среди актеров не очень принято ходить в театры...

Константин Райкин: Есть люди, которые с детства это ненавидят!

Он был активный зритель?

Константин Райкин: Да, очень. Он много ходил смотреть - другого. Отлично разбирался в дирижерах, в исполнителях, рассказывал мне, почему именно так сидит оркестр. Хорошо знал симфоническую музыку и меня к ней приучал.

Приучил?

Константин Райкин: Приучил. Даже в репертуаре "Сатирикона" музыкальных названий больше, чем где бы то ни было: "Квартет", "Контрабас", "Трехгрошовая опера"... Для меня классическая музыка тоже очень серьезный источник идей - так он меня направил.

Кому не нужен Райкин

Райкина любил, кажется, весь народ. Скажите, кто Райкина ненавидел?

Константин Райкин: О, у нас хранится огромная пачка писем злобных, откровенно антисемитских. Кроме того, его ненавидели ленинградские власти. Они считали его антисоветчиком и злопыхателем.

А что, московские власти относились лучше?

Константин Райкин: Конечно. Хорошо относился Брежнев - они были знакомы, когда Брежнев еще правил в Днепропетровске. А потом, уже генсеком, приглашал переехать в Москву, обещал дать здание для театра.

Чисто райкинский сюжет: театру отвалили здание кинотеатра, которое для этого пришлось перестроить. А потом рядом обратно построили кинотеатр!

Константин Райкин: Тут постаралась Марьина Роща - Моссовет завалили злобными, часто антисемитскими письмами: не надо нам здесь райкинского театра. Этот кинотеатр очень мало посещался, но как только узнали, что тут будет театр - все! Начался шум, в Моссовете даже сдались было, предлагали: а что если половину недели там будет театр, а половину - кино? Потом решили построить новый кинотеатр, и вся эта операция обошлась в два с половиной раза дороже, чем если бы построить одно театральное здание. Сейчас мы его реконструируем, делаем пристройку - опять жалобы. При том, что сюда приезжали и Путин и Лужков - район как бы театром гордится.

Насчет антисемитизма. Новерное, мне повезло, но все, кого я знаю, Райкина воспринимали как-то вне национальности.

Константин Райкин: Конечно. Нужно быть извращенцем, чтобы думать о том, какой национальности человек вышел на сцену!

Но я давно понял, что для антисемитов еврей - тот, кто не с ними. Эти злобные выпады связаны с тем, что Райкин - сатирик?

Константин Райкин: Не думаю. Антисемитизм, как и любой национализм, - такая дьявольщина... как вши, которые как бы дремлют и при благоприятном стечении обстоятельств - болезни, отсутствии гигиены - вдруг взыгрывают. Гадость национализма - это темные стороны личности, которые есть в каждом, но дремлют. Много национализма в нашей стране? Да не много и не мало - столько, сколько в любой другой. Вот в Америке после 11 сентября возникли мощные антиарабские настроения, и в житейском смысле это можно понять. Хотя сама идея любого национализма, повторяю, - дьявольщина.

Английские цензоры

С кем дружил Аркадий Исаакович? Кто бывал в доме?

Константин Райкин: Дружил с Михоэлсом, чтил Товстоногова и с большим интересом всегда с ним общался. Близким человеком был Лев Абрамович Кассиль. Дружил с Утесовым, у нас в гостях бывали Жан-Луи Барро, Марсель Марсо, Арагон, Пристли. Но это все единичные визиты. Родители тяжело работали, папа уставал, день был на день похож. Застолью, веселью просто не было места.

Он не был открытым человеком?

Константин Райкин: Нет, он был закрыт.

Его жанр, я бы сказал, чисто внутреннего значения. Райкина знали за границей?

Константин Райкин: Не слишком. Хотя были замечательные статьи, и двухсерийный фильм был снят на Би-би-си. У нас его не купили.

А как языковой барьер? Вы сказали: он учил языки?

Константин Райкин: Он не учил языки в буквальном смысле. Не зная языков, он выступал на десяти языках мира, выучивая текст наизусть.

Но это же исключало всякую импровизацию!

Константин Райкин: Вопрос в том, что называть импровизацией. Для него это не изменение текста или рисунка мизансцен. Это самочувствие, которое позволяет каждый раз все делать заново. Вот партнер чуть сменил интонацию - и он сразу реагирует. Он был очень живой партнер.

За границей многие из его миниатюр были бы непонятны.

Константин Райкин: Он выбирал такое, что могло оказаться там близким. В Англии у него две миниатюры даже запретили. Ему сказали: мы что, не понимаем, что это вы про нас?

Он там тоже боятся сатиры? Мы-то думали, запреты - чисто советское свойство.

Константин Райкин: Это международное свойство.

Мистика театра

Мне кажется, что такой актер, как Григорий Сиятвинда, и его игра в спектакле "Квартет" без Райкина просто не могли бы состояться.

Константин Райкин: Это вещь мистическая. Ставя "Квартет" с Сиятвиндой, я не имел в виду делать реверанс в сторону папы. Просто хотел Мольера сыграть минимальным числом артистов. У Мольера много однокрасочных персонажей: злой, хитрый, жадный... По одному артисту на каждого - получится неинтересно. И возникла идея поручить все это одному. Вот такая идея - наверное, потому что я сын своего папы. А почему "Шантеклер"? Ведь я не знал, что это был первый спектакль, им увиденный в жизни! И "Кьоджинские перепалки" - я не знал, ставя этот спектакль, что он когда-то в нем играл! И только когда мы стали "Квартет" репетировать, я осознал, что это, по папиной терминологии, трансформация - переодевания. И тогда понял, что здесь есть какая-то мистическая связь. Наверное, в этих стенах живет дух Аркадия Райкина, глубинная, не всегда нами осознаваемая традиция.

Принято считать, что карьеры многих ныне известных людей впрямую связаны с Райкиным. Начиная с Жванецкого. Он их искал или они сами к нему стекались?

Константин Райкин: Ему писали очень многие, несли свои тексты. Думаю, и с Жванецким так было. На гастролях в Одессе появился молодой человек, что-то показал с помощью Ромы и Вити (Карцева и Ильченко) - видимо, как-то так. Он был очень чуток к талантам.

Он вмешивался в эти тексты?

Константин Райкин: Ох, вмешивался! Часто обидно для авторов. Более того, иногда он авторов смешивал, забывая про авторское самолюбие. И я понимаю Мишу (Жванецкого), который обижался. С папой было непросто. Очень. Поработав с ним шесть лет, я это ощутил на своей шкуре. Любой другой на моем месте просто сломал бы жизнь свою. Я-то еще пользовался какими-то степенями свободы, мог сказать: папа, ты что, с ума сошел? Ты что, забыл? Потому что он мог увлечься - и тут же переувлечься, и забыть про человека, который уже всю жизнь перестроил, ведь папа пообещал ему золотые горы. Но через день с трудом его узнал, забыл все, что говорил. Не потому что он такой коварный, а - просто был уже другим увлечен. Так и со мной: я к папе пришел уже очень успешным артистом театра "Современник" - в какой-то момент понял, что должен заниматься другим делом, осуществить идею театра, которого пока нет в природе. Мне его хотелось создать своими руками. И я понял, что могу это сделать на территории отца. Если с ним договорюсь.

И я с ним договорился. Очень подробно. Что уйду из "Современника", приведу артистов и начну с ними делать дело. Все это он с большим вниманием выслушал, и мы заключили соглашение. Но через неделю, когда я заговорил с ним о новом спектакле, он спросил: "Каком спектакле? А зачем он нашему театру? Это я буду делать спектакль, а ты в нем играть!". Вы же понимаете: любой другой на моем месте схватил бы инфаркт. Я стал ему снова объяснять: мы же договорились, я только на этих условиях ушел из "Современника"! Я это говорил еще раз тридцать. Потому что он то и дело спрашивал: а это кто такие? - Артисты, отвечаю. - Зачем? - Будем делать спектакль. - Какой спектакль?

И это было не возрастное?

Константин Райкин: Это к возрасту не имело никакого отношения. Это был характер. Он мог искренне увлечься артистом и уже через пару дней не знал, что с ним делать. Так было с Иваном Дыховичным. Он был в восторге от Вани и взял к себе. Через полгода Ваня с его роскошным обаянием и мощной индивидуальностью оказался не у дел. А почему ушли Карцев, Ильченко, Жванецкий? Я не посвящен в подробности, но понимаю: ушли они правильно. Человеку, который претендовал на собственный голос, рядом с ним было почти невозможно. Ведь и я у него не играл, а подыгрывал. Его театр был отцентрован на него, там не могло быть двух центров. И когда возникли спектакли уже без его участия - было ощущение беременного коллектива. Как беременная женщина не может произвести впечатление элегантности, так и мы были театром с пузом. Центровка нарушилась, и было ясно, что зреет что-то иное.

Его приговорили дважды

Каким он был отцом?

Константин Райкин: Очень хорошим. Вообще у нас была замечательная семья. И всегда существовала под знаком любви друг к другу. Хотя отцовством как таковым он занимался мало. Родители нас воспитывали своим примером, а не нотациями. Но папа умел быть страшным. Работники театра помнят его тихий голос, который приводил в дрожь. И когда я теперь ору, они мне это вспоминают: ор действует куда меньше. Он очень умел сгустить атмосферу. Со мной таким тихим голосом он говорил два раза в жизни - ничего страшнее я не могу вспомнить.

Он трудно уходил со сцены.

Константин Райкин: Он без нее не мог. Как-то из больницы написал, что видимо, ему не придется больше не выйти на сцену. Очень трагическое письмо. В мире создана легенда о жизни актера, и если уж артисты друг друга не всегда понимают, то зритель клоуна не понимает совсем. А актеры по глупости этой легенде о легкой, шампанской жизни еще и подыгрывают. Все эти телешоу "дома у артиста" выглядят пошло: роскошная жизнь, застолье, из застолья рождаются песни, и стихи, и романы, и если песня о любви - тут же будет предмет этой любви, Люся или Клава. И вот эта Клава уже на экране, и он ей поет... такая страшная пошлость! Мол, если артист играет весело - значит, и в жизни он весельчак. Но это и вообще бывает редко, а с папой - никогда. Ему правда тяжело жилось - не потому что тяжкий труд, а потому что жить легко не давало здоровье. Его дважды приговаривали к смерти - в 12 и 26 лет. Он лежал в больнице и слышал, как дежурная сестра говорила по телефону: ой, придите кто-нибудь, у меня тут больной кончается! И эта печать ожидания близкого конца всегда в нем ощущалась. От этого седая прядь. А не от желания быть красивым.

Но это была красивая прядь.

Константин Райкин: Красивая. Настоящая красота должна быть намолена, выстрадана, ее нужно заслужить.